«Циолковский» перевели и издали книгу Николая Федотова-Уайта «Пережитое»

Наши коллеги из книжного  магазина «Циолковский», перевели и издали мемуары Дмитрия Федотова-Уайта, изначально написанные на английском языке. Предлагаем вам отрывок из произведения морского офицера, историка и публициста, принимавшего участие в Первой мировой и Гражданской (на стороне белых) войнах.

После того, как он попадает в плен под Иркутском, с помощью друзей ему удается получить свободу и документы. Представленная глава повествует о его путешествие в Москву в одном вагоне с молодыми сотрудниками ЧК, советскими служащими и беседами о марксизме и будущем страны.

- Реклама -

С разрешения издательства, публикуем отрывок из произведения Николая Федотова-Уайта «Пережитое». 


Целых два дня ушло у меня на то, чтобы уладить все формальности в штабе 5-й армии и получить нужные разрешения и проездные документы для поездки в Москву. Как во сне, я перемещался от одного стола к другому. Это было так необычно: чувствовать себя свободным, свободно входить и выходить из кабинетов, проходить мимо часовых,  не обращая на них никакого внимания, гулять по залитым солнцем грязным улицам осеннего Красноярска и заходить к нескольким друзьям, скрытно обитавшим в заброшенных лавках и пытавшимся добыть разрешение на отъезд в европейскую часть России.

Большинство магазинов закрылось, и в городе почти не было заметно следов какой-либо коммерческой деятельности. Остались лишь один-два ресторана да небольшая торговля на рынке. К своему огромному удивлению, я наткнулся на книжную лавку с богатым выбором последних советских изданий. Я не читал новых книг уже несколько месяцев, и даже томик Шелли у меня отобрали при этапировании из Иркутска в Красноярск.

Я простоял у окна почти час, читая названия книг и чувствуя, что просто обязан купить хотя бы одну. Денег было очень мало. Возможно, мне не хватило бы даже на еду до Москвы, но я не мог побороть искушение и быстро придумал оправдание.

«В конце концов, — убеждал я себя, — я собираюсь начать жизнь в совершенно новой и незнакомой стране, непохожей на всё, что я когда-либо видел. Может быть, это и Россия, но абсолютно другая, с новой религией, новым образом мысли и новым отношением к миру. Чтобы выжить в этом мире, я должен знать каноны этой новой религии и её новый социалистический символ веры. Самый быстрый и верный способ приспособиться к новым условиям — это купить и изучить труд какого-нибудь известного русского коммуниста, излагающий его точку зрения».

Я быстро нашёл нужную книгу — «Азбуку коммунизма» Бухарина. Я знал, что её автор — выдающийся человек среди большевиков и личный друг Ленина. Он считался ведущим философом и теоретиком в партии. Решение было принято. Я зашёл в лавку и спросил книгу Бухарина.

Этот томик явно оказался счастливым, ибо в тот же день я получил свои документы. Изучив их, я не обнаружил упоминания о том, что являюсь бывшим военнопленным. Там просто значилось «находился в распоряжении административного отдела штаба 5-й армии», а в его распоряжении могли быть кто угодно: офицеры, солдаты, комиссары или служащие. Это были очень хорошие документы, и я мысленно поблагодарил Бухарина за такой сильный талисман.

Проездные документы давали мне право путешествия в «штабном» вагоне. На такую привилегию я и рассчитывать не мог. Поезд уходил следующим утром, и я пошёл попрощаться с друзьями. Я слышал о большом дефиците мест в поездах и, чтобы не рисковать, отправился на вокзал с рассветом. Я был сыт по горло Сибирью и горел желанием добраться до Москвы или Петрограда, где не привлекал бы внимания и мог бы спрятаться и накопить силы для финального броска через границу. Мои мотивы были схожи с теми, что движут обычными преступниками, стремящимися в большие мегаполисы. И, конечно же, я нетерпением ждал встречи с родителями, которые были тогда ещё живы.

Я с удивлением обнаружил, что вход в штабной вагон охраняется часовым, который проверил мои документы и, убедившись, что мне положено место, пропустил внутрь. Времена вольницы Керенского явно закончились, и привилегированные путешественники могли ехать с относительным комфортом, не боясь, что их захлестнёт толпа простых пассажиров. Это было довольно неожиданно, и, усевшись у одного из окон, я стал наблюдать, как разношёрстная толпа красноармейцев, крестьян и городских штурмует другие вагоны. И вскоре теплушки, из которых состоял остальной поезд, оказались набиты до отказа.

Изучив своих попутчиков, я пришёл к мнению, что, за редким исключением, все они мне абсолютно не нравятся. В большинстве своём это были ещё совсем зелёные юнцы в добротных, светло-серого сукна, довоенных офицерских шинелях или в длинных солдатских, носимых до войны юнкерами кавалерийских училищ. Один из них щеголял в тельняшке и белой рубахе с широким синим матросским воротником, хотя по виду напоминал не моряка, а скорее прогульщика-гимназиста, прикидывающегося матросом. Юнцы кричали грубыми, громкими голосами, возбуждённо перемещались и никак не могли сесть и успокоиться. Их речь обильно перемежалась матом, и присутствие в вагоне нескольких женщин, к которым они обращались просто по именам, никоим образом не ограничивало поток нецензурщины. Но было среди пассажиров и несколько человек совершенно другого типа. Высокий, невозмутимый военный лет сорока был явно сделан из другого теста.

Он тихо сидел с маленькой трубкой во рту и читал газету. Его поношенная серо-бурая шинель выглядела чистой и ухоженной, а сапоги начищены до зеркального блеска. И даже тяжёлый чемодан военного, казалось, принадлежал совершенно к другому миру, чем грязные вещмешки и перетянутые верёвкой коробки, составлявшие багаж буйной молодёжи. Двое средних лет мужчин, одетых по-городскому просто, но аккуратно, как было принято у заводских рабочих до революции, хотя и принадлежали к той же группе, что и юнцы, заметно отличались от них по поведению. Они выглядели квалифицированными рабочими или мастеровыми, которых вихрь революции оторвал от их фабрик, но не сильно изменил внутренне. Оставаясь по-прежнему элитой рабочего класса, они выделялись из шумной и крикливой толпы своих попутчиков. Женщины все были молоды, но некрасивы. Броско, но безвкусно одетые, почти все они щеголяли в ботинках на высокой шнуровке, модных тогда среди привилегированных слоёв советского общества. Одна из них, евреечка лет двадцати двух-двадцати трёх, выглядела культурнее остальных.

Постепенно я догадался, что мои попутчики были членами различных сибирских чека, переведёнными в европейскую часть России. Как они позже сами рассказали мне, их мобилизовали на крымский фронт против войск барона Врангеля. Юнец в морской форме был бывшим помощником коменданта чека и принял на себя обязанности коменданта состава.

Как только поезд тронулся со станции, и мы начали медленное путешествие в Москву, наш самозваный комендант обошёл весь штабной вагон и проверил документы у пассажиров, не принадлежавших к группе чекистов. Я понимал, что выгляжу для него загадкой. На мне был старый чёрный флотский бушлат с суконными пуговицами, бескозырка без ленточки и широкие чёрные брюки клёш. Моё худое бледное лицо не вязалось с морским нарядом, и ещё меньше с ним вязалась книга, которую я читал.

Мои документы не слишком впечатлили его, и он продолжил смотреть на меня с подозрением. Через какое-то время он сел рядом со мной и спросил:

—  Что вы читаете, товарищ?

—  Вам, вероятно, знакома эта книга. Отличное изложение идей марксизма товарищем Бухариным.

Чекист взял книгу, полистал её, попытался читать, но быстро оставил это занятие. Затем он обратился к своим друзьям:

—  Здесь у товарища последняя книга Бухарина. Кто-нибудь из вас читал её?

Те хором ответили, что нет, и столпились вокруг меня.

—  Не почитаете нам вслух? Так мы убьём время, — предложил еврейский юноша в офицерской шинели. — У нас нет книг. Почитайте, товарищ!

Такая популярность была мне совершенно ни к чему. Стать центром всеобщего внимания, когда пытаешься быть, наоборот, как можно менее заметным — не слишком большая удача. Однако отказываться было неразумно, и, понадеявшись на то, что у меня в голове ещё осталось что-то с тех времён, когда мы изучали теорию марксизма и спорили о ней с одноклассниками в гимназии, я сделал встречное предложение:

—  Давайте лучше обсудим различные тезисы из книги товарища Бухарина. Я буду читать страницу или около того, а вы затем будете задавать вопросы. Я же постараюсь ответить на них в меру своих сил.

А после мы все вместе обсудим прочитанное. И чтобы во всём был порядок, предлагаю избрать председателя. Голосую за кандидатуру товарища военного.

Предложение было принято единогласно. Военный, оказавшийся комиссаром одной из дивизий 5-й армии, был по всем правилам избран, и мы приступили к чтению и обсуждению бухаринского опуса. Тогда коммунисты не сомневались, что Бухарин представляет официальную точку зрения партии, и потому всё, что он говорит, должно восприниматься, как истина в последней инстанции. Всё, что им было нужно, это объяснение его терминологии и смыслов.

Двигаясь строчка за строчкой, страница за страницей по тексту, я вскоре обнаружил, что никто из этих юнцов не имеет ни малейшего понятия о том, что такое марксизм, а двое рабочих вполне определённо склонялись в своих взглядах к анархо-синдикализму. Женщины мало принимали участия в дискуссии, и я не мог понять, что они думают.

Военный, товарищ Аникеев, был необщителен, и, хотя явно выглядел более начитанным, чем остальные, не произвёл впечатления знатока марксизма. Большевистская революция для них означала уничтожение монархии, аристократии, бюрократии и офицерства; для евреев — уравнивание в правах, а для кое-кого возможность отомстить и выместить злость на представителях ранее привилегированных классов. Все они были бунтарями против старого порядка вещей, но этим их политические убеждения и ограничивались, по крайней мере те, что они могли сформулировать. Как только они начинали обсуждать политические и социальные теории, то все оказывались индивидуалистами и высказывали взгляды, расходившиеся друг с другом и с официальной большевистской догмой.

К полудню мы прервали наш семинар и решили перекусить. Мои припасы состояли из большого каравая чёрного хлеба, пары фунтов сала и нескольких огурцов. Попутчики же оказались обеспечены гораздо лучше. У них была жареная курица, ветчина, белый хлеб, масло, колбаса и сладости к чаю.

Комиссар Аникеев знаком пригласил меня к себе и угостил двумя пирожками с мясом и бутербродом с ветчиной, которые я принял, не раздумывая. Это был тихий, привыкший к порядку, флегматичный человек. Под мягкими спокойными манерами в нём угадывалась большая сила воли и привычка командовать людьми. Мне показалось, что он обладает исключительными качествами руководителя.

Не говоря ничего конкретного, Аникеев дал понять, что заинтересовался мной и моими познаниями в теории марксизма. Он рассказывал и о других вещах и признался в страстной любви к собакам и охоте на птиц. Поскольку в прошлом я тоже любил пострелять, мы нашли общую тему в разговорах об охоте и отлично перекусили за обсуждением повадок вальдшнепов, бекасов и рябчиков. Комиссар предпочитал охоту на бекасов и в подробностях рассказал о своих ружьях, паре легавых и болотах возле родной деревни в Центральной России. Вскоре после того, как мы закончили есть, поезд остановился на станции, и все высыпали наружу размять ноги и осмотреться. Смотреть оказалось особо не на что, кроме пары крестьянских баб, торговавших хлебом и солёными огурцами, да нескольких мужиков, безнадёжно пытавшихся влезть в переполненный состав. Крестьяне с завистью смотрели на охраняемый штабной вагон, в который им не было хода. Они по-прежнему оставались низами общества, и, несмотря на произошедшую смену правящего класса, не стали от этого чувствовать себя равными со всеми в Республике. Вместо миллиона дворян теперь над ними стояло такое же количество большевиков и новой бюрократии.

Когда поезд тронулся со станции, чекисты затянули «Интернационал», и мы дружно, обнажив головы, встали возле окон, воодушевлённо распевая: «Кто был ничем, тот станет всем».

Гуляя по платформе, я разговорился с евреечкой Соней. Она рассказала, что была медсестрой и в Гражданскую служила в различных красных госпиталях, а в Мировую работала на плавучем госпитале для выздоравливающих. В 1917 году он какое-то время стоял в Петрограде.

С её слов, она училась на Бестужевских женских курсах в столице и во время летних каникул помогала медсестрой в лазарете. Зимой 1917 года я знал одну воспитанницу тех же курсов, которая также работала медсестрой на той барже. Звали её Маруся Викрухина из Оханска на Каме. Мы несколько раз ходили вместе в театр, и летом 1917-го, работая редактором в «Морском сборнике», я частенько заглядывал к ней в тот госпиталь. Мы шли гулять в Летний сад или даже на Острова — любимое место прогулок петроградцев. Там, под сенью величественных деревьев и среди уродливых щербатых скульптур, мы подолгу говорили обо всём на свете, от политики до поэзии Блока и Ахматовой.

Маруся была ярой монархисткой, презиравшей революцию и всё, что с ней связано. Она росла в небогатой семье в маленьком скучном провинциальном городке и была влюблена в блеск и показную пышность империи. Она ненавидела толпы в серых шинелях, захватившие улицы Петрограда после мартовских дней и заплёвывавшие мостовые шелухой от семечек. Она смеялась над трибунами революции вроде Керенского, Авксентьева или Церетели и осыпала презрительными оскорблениями Ленина и других лидеров большевиков. Маруся была готова принять участие в любой отчаянной попытке освободить императорскую семью, находившуюся ещё в Царском Селе, и переправить их за границу.

Воспоминания захлестнули меня, и я спросил Соню, не знала ли она случайно Марусю.

—  Конечно, я знала её. Такая мечтательница! Знаете, она была безумно влюблена в одного австрийского пленного, которого за год до того лечила в госпитале. А этот её монархический бред!

Соня не знала, что стало с Марусей после 1918 года, так как сама ушла медсестрой в Красную армию и с тех пор скиталась по всей России с одного фронта на другой.

Наша общая дружба с Марусей сделала Соню более откровенной со мной, и она поведала немного о своей жизни с начала Гражданской войны. Она была убеждённой сторонницей красных и не сомневалась, что белые убьют её, попадись она к ним в плен. С другой стороны, она никак не могла привыкнуть к бесконечному кровопролитию, казням и огрубению личных взаимоотношений. Стараясь быть «хорошим парнем» в значении тех жестоких дней и дружить с грубыми и невежественными юнцами в нашем вагоне, она явно тяготилась этим и тянулась к более упорядоченной жизни, гуманным и достойным отношениям между людьми.

Изучение бухаринской книги возобновилось только следующим утром. Я открыл собрание чтением очередной страницы «Азбуки коммунизма», после чего началась ещё более оживлённая дискуссия, чем накануне. Ряд тезисов Бухарина был не просто незнаком моим слушателям, но и вступал в явное противоречие с некоторыми из их твёрдых убеждений. И постепенно я стал не просто толкователем, но и защитником бухаринских идей от части своей аудитории, которой пришлось указать на отклонение от ортодоксальной коммунистической догмы. Аникеев не принимал участия в обсуждении, но позже в тот день, когда мы прогуливались взад-вперёд по перрону станции, заметил:

—  Разве не странно, что мы боремся за теории, которые явно не вполне понимаем? Мы все знаем, против чего сражаемся, но когда встаёт вопрос, какова наша собственная точка зрения, всё оказывается совсем не так просто, как казалось. Вы ведь не член партии, не так ли?

Я ответил отрицательно, и Аникеев сказал:

—  Что касается меня, то я вступил в партию большевиков после начала Гражданской войны. В Мировую я был прапорщиком военного времени и всегда ненавидел тот прогнивший режим, что сначала проиграл войну с Японией, а затем стал проигрывать войну с Германией.

А эта история с Распутиным не поддавалась уже никакому описанию. Но я рад, что Гражданская война почти закончилась. Теперь страна сможет наконец заняться восстановлением экономики и внутренней жизни вместо того, чтобы растрачивать силы в междоусобной борьбе.

Редакция Янгспейс
Редакция Янгспейс
Пишем о молодежной культуре и работе с молодежью. Присылайте материалы на почту: [email protected]

😍 Нравится Янгспейс?

А еще вот что:

Новости: